Потому что читающий турок Баран — это даже не просто смешно, это уже какой–то водевиль XVIII века.
Мы познакомились с ним в затрапезном отеле, что стоит прямо на берегу Эгейского моря, в уютной и очень красивой бухте Бодрумского полуострова, куда мы с дочерью выбрались всего–то на восемь дней, и где Баран проводил каникулы, работая заодно аниматором, что освобождало его от платы как за койку, так и за еду — все это просто вычитали из зарплаты.
Когда мы познакомились, то он читал по–французски Селина,
«ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ».
— Селин, — сказал я ему по–английски, — Луи — Фердинанд Селин…
Он так странно посмотрел на меня и поинтересовался, кто же такой этот русский, что не пьет с утра водку в баре и знает о том, что был такой писатель — Селин.
— Писатель… — ответил я, понимая, что ответ этот звучит как–то фальшиво на фоне темнеющего в направлении горизонта волшебного греческого острова Кос.
Не ответ даже: моветонное проявление мании величии, как написал мне не так давно один из литературных знакомых — книги пишутся для того, чтобы ими хвастаться.
Хотя все это херня!
Настоящие книги пишутся для другого.
И в те восемь дней на побережье Эгейского моря мы с Бараном отводили душу, обсуждая совсем иные, настящие книги.
— Вот ты читал… — спрашивал он, развлекая, как и положено аниматору, мою дочь и группу еще таких же, разморенных бодрумским солнцем и ошалевших от божественной теплоты сентябрьского моря разноязыких отдыхающих, игрой в боча, победителем в которой всегда оказывался коренастый, плотный, рыжеволосый и веснушчатый англичанин в возрасте.
И дальше назывались имена.
От Сэлинджера до Фолкнера.
От Набокова до Джойса.
От Пруста до Маркеса и Воннегута.
Читающий турок Баран схватился за меня, как за спасательный круг или — за соломинку.
Ему хотелось говорить о книгах, которые он прочитал и которые — еще — только должен прочитать.
Книги как свидетельство того, что ты принадлежишь к уже исчезающему виду двуногих.
Имена классические (смотри выше) и — modern или contemporary writers, тут каждый может подставить что–то свое.
Я так много не говорил о литературе с тех, пожалуй, лет, когда познакомился с Сергеем.
С самого начала семидесятых.
Когда если ты не читал (предположим) Маркеса, то девушка могла тебе и не дать.
Между прочим, тогда на день рождения девушки дарили книги: та самая моя подруга, которую я лишил девственности в жарком июльском перелеске, преподнесла на мои восемнадцать «Сто лет одиночества», той книги давно уже нет — то ли кто–то зачитал, то ли осталась у одной из бывших жен.
На днях, пытаясь уснуть — классической бессонницей я не страдаю, но засыпаю поздно, не раньше двух, перед этим долго развлекаясь т. н. заппингом — бессмысленным переключением телевизора с канала на канал, так вот, на днях, пытаясь уснуть, я наткнулся по одному из каналов на какой–то концерт, в котором выступала и группа БИ‑2. Я смотрел на все это сквозь дрему, но когда Лева Би‑2 вышел на авансцену и запел про то, что «Полковнику никто не пишет», вдруг открыл глаза, встал и пошел в кабинет. Достал с полки старый том Маркеса, еще из «Мастеров современной прозы» и решил перелистать. Даже не про того самого полковника Аурелиано Буэндиа, который «стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед…», а другого, того, что «открыл жестяную банку и обнаружил, что кофе осталось не больше чайной ложечки….», просто
ПОЛКОВНИКА,
сказавшего, как мне порою кажется, одну из главных фраз во всей литературе покойного ХХ века.
После взвинченного и отчаянного вопроса жены «— Скажи, что мы будем есть?» идут следующие строки:
«Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно сказал:
— Дерьмо.»[21]
Я закрыл книгу, погасил в кабинете свет и снова пошел спать.
И уснул.
Наверное, мне должны были сниться книги и друзья, которые мне их приносили. Книги ведь не покупали — их доставали, их дарили, их давали почитать. Они возникали из небытия и туда же уходили, чтобы потом, когда возникнет необходимость, возникнуть случайно вновь, в тот самый момент, когда это крайне важно и что–то может изменить в твоей жизни, потому что то было время, когда книги действительно именно таким образом влияли на судьбу, не учили, не развлекали, не обогащали, они
ПРОСТО ДАВАЛИ ВЕКТОР.
Мне должен был сниться тот же Сергей, что открыл мне множество американцев, до сих пор не могу понять, откуда этот недоучившийся медик, вначале долго пребывающий в академке, а потом начавший работать на киностудии грузчиком, выкапывал все эти странные издания странных авторов, рассказы и романы Джона Чивера, какого–то Вэнса Бурджейли, а еще сборники американской прозы, выпускаемой все тем же московским «Прогрессом», да еще издательством «Молодая гвардия», с иллюстрациями Юрия Селиверстова [22].
Мне должен был сниться мой друг Аркадий Бурштейн, проживающий ныне в маленьком израильском городишке Цуран, что совсем рядом с курортным городком Нетанией, где частенько что–то взрывают, о чем Аркадий уже даже не сообщает — знает, что и так это покажут у нас в новостях.
А тогда он тоже приносил мне книги, но другие. Самиздатовские папки с Солженицыным, Оруэллом, Стругацкими. С «Лолитой» Набокова.
Я до сих пор помню тот вечер, когда он позвонил и сказал, что надо встретиться.
Оказалось — надо было срочно отдать ему одни фотокопии, чтобы он их сжег.
Это был «Август четырнадцатого». За ним могли прийти.
А заодно — и за Бурштейном.
Фотокопии полыхали в большом старом тазу, на пустыре возле его дома.[23] Сейчас там все застроено. Между прочим, там стоит и здание прокуратуры. Так вот, именно на том месте и горел Солженицын.
За Аркадием тогда не пришли, и много лет спустя он уехал.
В 1990 году.
А еще мне должен был присниться отчим, потому что он первым открыл мне русскоязычного Набокова. Приезжая в Москву, я брал у него пачку книжек, которые он специально к моему приезду доставал через приятелей, и читал их сутки напролет, «Дар», «Другие берега», «Камеру–обскуру», «Подвиг», «Весну в Фиальте». Etc, etc…
На тридцатилетие отчим подарил мне «Дар». Первую ксерокопию с первого полного издания, Нью — Йорк, издательство им. А. П. Чехова, 1952 год.
Именно с этой ксерокопии в свое время набирался тот «Дар», что был опубликован в «Урале»[24], то есть, первое русское издание «Дара» сделано с того экземпляра, который я некогда прочитал в июльской, душноватой Москве, а потом и получил в подарок, и которое до сих пор стоит в моем кабинете между первым набоковским четырехтомником в составлении+предисловие+комментарии Олега Дарка, и набоковскими же «Адой» и тем томом издательства «Симпозиум», где «Взгляни на арлекинов» и «Память, говори!».
Коричневый такой томик, обклеенный скотчем.
И золотыми буковками тиснуто:
В. Набоков. «Дар».
ВОТ ТОЛЬКО НИКТО ИЗ НИХ МНЕ ТАК И НЕ ПРИСНИЛСЯ!
Зато всю ночь терзали кошмары, зачем–то привиделся текст, днями раньше откопанный в LiveJournal издательства «Амфора» и посвященный никогда мною не читанному писателю Стогову (с двумя «f» на конце), причем, снится точно так, как выложен в сети, из буквы в букву, из точки в точку и запятую + все опечатки/описки, только в большом сокращении:
«Вот у Стогова — МАНИЯ ВЕЛИЧИЯ, это да. Мы тут ездили к старику Витицкому, т. е. молодчику Стругацкому книжки подписывать. Стогов вызвался моим оруженосцем… едем обратно. И Стогов чего–то такой обиженный сидит, нахохлившийся…Может, думает о том, что Стр написал неудачный роман на старости лет, и все его ругают, и он тоже, Стогов, тоже неудачные романы пишет по молодости лет, и его тоже все ругают… Ну а потом Стогов произносит нетленку, совсем от наглости зарвался. Прямо и громко, слышно на пол-Московского, он заявляет, что он–де ГЕНИЙ (пишется 36‑м кеглем жирно и с подчеркиванием), и то, что он гений, он с детства знал! И что он круче Стругацкого, тучи и вареного яйца. КРУЧЕ! И это тоже с детства….»
(http://www.livejournal.com/users/amfora/
Friday, July 11th, 2003, 1:47 pm)
Я проснулся в холодном поту, мне стало страшно.
На самом деле: полковнику давно никто не пишет…
И мы превратились в тех, кем хотели стать.
С этим уже ничего не поделать.
Разве что ПРОСТО ЖДАТЬ, чем все кончится.
